стихи о театре для детей

стихи о театре проф поэтов

ГАМЛЕТ

Борис Пастернак

Рокот затих. Я вышел на подмостки.

Прислонясь к дверному косяку,

Я ловлю в дальнем отголоске,

Что случится на моем веку.

На меня наставлен сумрак ночи

Тысячью биноклей на оси.

Если только можно, Aвва Oтче,

Чашу эту мимо пронеси.

Периферию и столицу,

как ни бывало тяжело,

на «Сильву» либо на «Марицу»

с непонятной силою тянуло.

Для чего Рф оперетта?

При том романсе про звезду!

При наших эмоциях без ответа,

в минорном явленных ладу!

При свадьбах, но – с идеологической ссорой!

При судьбах, что вершат собственный путь

со всей беспечностью, в какой

нет легкомыслия никак!

При нашей тяге к эталонам!

При нашем знании войны!

При том, что поднятым забралом

поэты российские сильны!

При том, что медная монета

звенит – не нужно серебра!

При наших поисках добра,

при том, что – дождик как из ведра, –

для чего Рф оперетта?!

Не знаю. Но на данный момент едины

и этот зал, и этот граф,

который с первой же картины

глядит на дам, как удав.

Вогнав пион в петлицу фрака,

он тем одним – не наш, чужой.

А в зале все свои. Но!

Что делать с русскою душой?

Для чего ей, песенной, былинной,

роман парижского хлыща

с какой-либо Карамболиной,

сверкающей из-под плаща?

А вот пришла же. Есть, наверное,

некий хмель и для Руси

в любви, изложенной манерно,

но всем понятной, как «мерси».

Иль это дружба юная,

комфорт парижских кабачков,

на наши головы слетая,

их завертел – и был такой!

Посреди земли обычной и суровой

снова, земляк, нам жизнь дана

пленительной и несерьезной,

какой не может быть она..

БАЛЛАДА ОБ АРТИСТЕ КОНЬКОВЕ

Артист Коньков прошел служебным ходом.

Его талант, не общепризнанный народом,

готов был тревожить и поражать,

И он, со всею щедростью таланта,

уже вживался в образ оккупанта,

чей текст в протяжении 2-ух актов

был сух, но органичен: «Расстрелять!»

Аншлагом и не пахло в «Русской драме»,

а пахло штукатуркой и коврами.

Но был Коньков и честен, и не стар.

Главреж не на Конькова делал ставку,

но был репертуар подобен танку,

и меж других заклепок и саморезов

Коньков, как винт, заходил в репертуар.

Коньков посиживал в прохладной грим-уборной

и клал на щеки тон рукою проворной,

когда забежал рассеянный помреж

и сказал, что Жорку Папазяна

разбил инфаркт. Кто будет партизана

играть пред школьным зрителем сейчас?

Ведь никого не сыщешь — ну хоть режь!

Надежда коллектива — на Конькова.

Он — оккупант? Ну, что все-таки здесь такового?

Успеет: паклю в зубы и –– неплох!

Всем тяжело! Что он, из другого теста?

А роль — мечта. К тому же не достаточно текста.

Весь текст в протяжении 2-ух актов —

Хорошая реприза — «Хрен возьмешь!»

Коньков, игравший Гамлета на курсе,

не стал орать о честности и вкусе,

а будучи своим в собственном цеху,

пошел в кулисы: встать там — «зарядиться»

на выход, заодно и убедиться,

что около эсэсовской шинели

приткнули партизанскую доху.

И грянул бой. Уж зрители мужались.

Действия к концу приближались.

И падал в снег расстрелянный герой.

Но, как ни нажимал Коньков, един в 2-ух лицах:

был тощ — в перчатках, плотен — в рукавицах,

а зрители с возрастающим подозреньем

наблюдали за двойной его игрой.

Зал понял — привычка дала подсказку,—

что германец — собственный. Нет, не обманешь зала!

А то, что сам себя он расстрелял,

есть трюк героический, Штирлицу на зависть.

Нет, «хрен возьмешь!» — у зала есть глаза ведь!

И заместо слез, жадных, но плодотворных,

неплодотворно улыбался зал.

Коньков смыл грим. Он вышел из театра,

Владимир Высоцкий.

Я только малость объясню в стихе,

На все я не имею возможностей.

Я был зачат, как необходимо, во грехе, —

В поту и нервишках первой супружеской ночи.

Я знал, что отрываясь от земли, —

Чем выше мы, тем жестче и суровей.

Я шел тихо прямо в повелители

И вел себя наследственным царевичем крови.

Я знал — все будет так, как я желаю.

Я не бывал внакладе и в уроне.

Мои друзья по школе и клинку

Служили мне, как их отцы — короне.

Не задумывался я над тем, что говорю,

И с легкостью слова кидал на ветер —

Мне верили и так, как главарю,

Все высокопоставленные детки.

Пугались нас ночные охранника,

Как оспою, болело время нами.

Я спал на кожах, мясо ел с ножика

И злую лошадка истязал стременами.

Я знал, мне будет сказано: "Царуй!" —

Клеймо на лбу мне рок с рожденья выжег,

И я пьянел посреди чеканных сбруй.

Был терпелив к насилью слов и книг.

Я улыбаться мог одним только ртом,

А потаенный взор, когда он зол и горек,

Умел скрывать, воспитанный шутом.

Шут мертв сейчас: "Аминь!" Бедолага! Йорик!

Но отказался я от дележа

Наград, добычи, славы, льгот.

Вдруг стало жалко мне мертвого пажа.

Я объезжал зеленоватые побеги.

Я позабыл охотничий азарт,

Возненавидел и борзых, и гончих,

Я от подранка гнал жеребца вспять

И плетью лупил загонщиков и ловчих.

Я лицезрел — наши игры с каждым деньком

Больше походили на безобразия.

В проточных водах ночами, тайком

Я отмывался от дневного свинства.

Я прозревал, глупея с каждым деньком,

Я прозевал домашние интриги.

Не нравился мне век и люди в нем

Не нравились. И я зарылся в книжки.

Мой мозг, до познаний скупой как паук,

Все постигал: недвижность и движенье.

Но толка нет от мыслей и наук,

Когда всюду им опроверженье.

С друзьями юношества перетерлась нить, —

Нить Ариадны оказалась схемой.

Я бился над вопросом "быть, не быть",

Как над неразрешимою проблемой.

Но вечно, вечно плещет море бед.

В него мы стрелы мечем — в сито просо,

Отсеивая призрачный ответ

От вычурного этого вопроса.

Клич протцов слыша через затихший рокот,

Пошел на клич, — сомненья крались с тылу,

Груз тяжких дум наверх меня тянул,

А крылья плоти вниз тянули, в могилу.

В некрепкий сплав меня спаяли деньки —

Чуть застыв, он начал расползаться.

Я пролил кровь, как все, и — как они,

Я не смог от мести отрешиться.

А мой подъем пред гибелью — есть провал.

Офелия! Я тленья не приемлю.

Но я себя убийством уравнял

С тем, с кем я лег в одну и ту же землю.

Весь мир — театр.

В нем дамы, мужчины — все актеры.

У их свои есть выходы, уходы,

И каждый не одну играет роль.

Семь действий в пьесе той. Сначала малыш,

Ревущий звучно на руках у мамки.

Позже плаксивый школьник с книгой сумкой,

С лицом румяным, нехотя, улиткой

Ползущий в школу. А потом хахаль,

Вздыхающий, как печь, с балладой печальной

В честь брови милой. А потом боец,

Чья речь всегда проклятьями полна,

Обросший бородой, как леопард,

Ревнивый к чести, задира в ссоре,

Готовый славу бренную находить

Хоть в пушечном жерле. Потом арбитр

С брюшком круглым, где каплун запрятан,

Со серьезным взглядом, стриженой бородкой,

Шаблонных правил и сентенций кладезь,—

Так он играет роль. 6-ой же возраст —

Уж это будет тощий Панталоне,

Все кончается, как по звонку,

На убогой театральной сцене

Дранкой ввысь несут мою тоску —

Душноватые фиолетовые сирени.

Я стою хмелен и одинок,

Как будто нищий над своею шапкой,

А моя возлюбленная со щек

Маков цвет стирает сальной тряпкой.

Белла Ахмадулина

О, мой робкий герой,

ты ловко избежал позора.

Как длительно я игралась роль,

не делая упор на напарника!

К окаянной помощи твоей

я не прибегнула никогда.

Посреди кулис, посреди теней

ты спасся, неприметный глазу.

Но в этом сраме и бреду

я шла пред публикой беспощадной —

все на неудачу, все на виду,

все в этой роли одинокой.

О, как ты гоготал, партер!

Ты не прощал мне очевидность

бесстыдную моих утрат,

моей ухмылки безобидность.

И скупо шли твои стада

напиться из моей печали.

Одна, одна — посреди стыда

стою с упавшими плечами.

Мы на сцене игрались с тобой

И так лаского тогда лобзались,

Что все фарсы комедии той

Мне возвышенной драмой казались.

И в радостный прощания час

Мне почудились одичавшие стоны:

Как будто обнял в последний я раз

Константин Бальмонт

Я в кукольном театре. Предо мной,

Как тени от качающихся ветвей,

Исполненные красотой двойной,

Изменяются толпы марионеток.

Их каждый взор рассчитанно-правдив,

Их каждый шаг правдоподобно-меток.

Чувствительность проворством заменив,

Они полны немого обаянья,

Их modus operandi прозорлив.

Понявши все изящество молчанья,

Они играют в жизнь, в мечту, в любовь,

Без криков, без стихов, и без вещанья,

Убитые, встают немедленно вновь,

Так веселы и совместно с тем бездушны,

За родину не проливают кровь.

Художественным замыслам послушливы,

Производят формулы страстей,

К добру и злу, как боги, флегмантичны.

Перед массой зевающих людей,

Исполненных животного веселья,

Смеется в каждой куколке Колдун.

Любовь людей — отравленное зелье,

Стремленья их — верченье колеса,

Их мудрость — тошнотворное похмелье.

Их мненья — лай рассерженного пса,

Заразительная их дружба истерична,

Узка земля их, низки небеса.

А тут — как все комфортно и благопристойно,

Какая в смене смыслов быстрота,

Как жизнь и погибель мерцают гармонически!

Но что всего важнее, как черта,

Достойная быть правилом навеки,

Вся цель их действий — только краса.

Свободные от тягостной опеки

Того, чему мы все подчинены,

Безгласные они "сверхчеловеки".

В магическом королевстве мертвой тишины

Один только глас высшего решенья

Бесстрастно истолковывает сны.

Все видимое — игра воображенья,

Различность многогранности одной,

В несчетный раз — повторность отраженья.

Смущенное беспощадной тишью,

Которой нет начала, нет предела,

Сознанье сны роняет пеленой.

Обман души, прикрытый тканью тела,

Картинный переменный туман,

Свободный жить — до грани передела.

Святой Антоний, Гамлет, Дон Жуан,

Макбет, Ромео, Фауст — привиденья,

Которым всем удел единый дан:—

Способами страсти, мысли, заблужденья,

Изображать бесчисленность мыслях,

Калейдоскоп цветистого хотенья.

Святой, мудрец, безумец, и злодей,

Давид Самойлов

Вот я перед вами стою. Я один.

Вы ожидаете какого-то слова и знанья,

А может- забавы. Дескать, мы посмотрим,

Тут львиная мощь либо прыть обезьянья.

А я перед вами гол, как сокол.

И нет у меня ни ключа, ни отмычки.

И нету рецепта от бед и от зол.

Стою пред вами, как в анатомичке.

И изредка случается быть на жеребце !

Вот я пред вами стою. Я один.

Не жду одобрения либо заслуги.

Стою у небезопасного края эстрады,

У края, который непереходим.

Конец

Обожать, терзать, впадать в отчаянье.

Мучиться от признака бесчестья

И принимать за окончание

Александр Блок

В час, когда пьянеют нарциссы,

И театр в закатном огне,

В полутень последней кулисы

Кто-то прогуливается вздыхать обо мне.

Арлекин, забывший о роли?

Ты, моя тихоокая лань?

Ветерок, приносящий с поля

Дуновений легкую дань?

Я, паяц, у блестящей рампы

Возникаю в открытый лючок.

Это пучина глядит через лампы